Все пришло в движение, все устремилось вперед — торопливо, четко, слаженно. Части грузились в эшелоны и мчались на север. Наспех заправлялись паровозы водой и топливом, наспех питались солдаты перловкой на коротких остановках. Вперед устремилась и воздушно-десантная бригада — на прорыв фронта, на форсирование Свири...

Так же спешно выгрузились на какой-то станции, и потянулись батальоны по расхлябанным таежным дорогам, по хлюпающим гатям — день и ночь, день и ночь. Без сна, без отдыха. На третий день — привал, большой привал с беспробудным сном. Расположились в тайге.

Наскоро соорудили из коры и веток шалаши, выставили посты и — спать... Как-то никто не подумал о воде. Усталость всех одолела.

Только в одной палатке Талгат ворочается беспокойно. Не может уснуть.

— Ты чего?

— Пить хочу!

Потрогали фляги — ни капли.

— Спи!

— Не могу...

Встал Талгат и побрел по лесу. Все вниз, все вниз... Дошел до лощинки. Низкорослая березка. Под ней — маленькая ямка. В ней дышит крохотный родничок. Темный и, видать, холодный. Припал к нему Талгат и пил, пил, пил. Поднялся, посмотрел на родничок: маленький, крохотный, а в нем и небо отразилось, и сосны, и березка, и его, Талгата, лицо улыбающееся.

...Пробудившись, и другие солдаты о воде вспомнили.

— Я знаю родник.

— Где?

— Там, у березы.

Не очень поверили, но пошли двое с флягами. Нашли, сами напились и фляги наполнили холодной, ключевой, живой водой. К вечеру ямка углубилась, расширилась. Уже котелком воду можно черпать. А ключик бьет себе без передышки. Всем хватило воды. И уже маленький нитка- ручеек пробивается..

А утром ушли солдаты. Все до одного. На фронтон был совсем рядом. А родничок остался. Он и сейчас журчит.

За каждым из нас люди древних племён
как будто взирают из прошлых времён:
далёкий потомок – живое звено
в цепи поколений, ушедших давно.

Мужая, мы чувствуем древнюю связь,
с рожденья вплетаясь в Великую Вязь
людей – поколений, и нам суждено
с ушедшим и нынешним быть заодно.

Не видно конца этой вечной цепи.
Господь, помоги нам, спаси, укрепи!
Пусть дети подхватят душевную нить, –
нам, помня о предках, надежнее жить.

Бывает, забываюсь и – летаю!
Росинкой в человечьем поле таю!

В полёте растворяюсь, невесома.
Неважно, где – на улице ли, дома.

Летаю – и от счастья чуть не плачу!
Плачу за хлеб в палатке, прячу сдачу

в карман крылатой куртки с капюшоном,
всё в том же состояньи невесомом,

буханку забываю на прилавке,
лечу, вдыхаю аромат зелёной травки.

Лечу – радушна, радужна, без веса!
Лечу – себя лечу от зла и стресса.

Меня одёрнут раз, другой и третий.
Ну, что мне вам, унылые, ответить?

Спускаюсь и жалею вас, жалею.
Сажаю горемык себе на шею.

Садитесь, и больные, и кривые,
покуда место есть на тонкой вые!

Я не признаюсь про свои лета им:
– Садитесь, братцы, вместе полетаем!

Страстная кончилась неделя,
Закончился Великий пост.
Святые сдвинулись качели,
Веселье набирает рост.
Обычай добрый у народа:
Перед пасхальным светлым днём
Изъять из дома все невзгоды
Без сожаления о том.
Принять гостей,
Душе желанных,
Попеть, сплясать и вечерком
Накрыть столы, чтоб долгожданный
Запомнить светлым этот дом.

Снежок-чистюля разукрасил землю:
Оттенков белого не сосчитать.
И, кажется, природа нас приемлет,
Простила нас и шлёт нам благодать.

Москва сегодня – чёрно-белый город.
За перфорацией оконцев рай иль ад...
Люблю тебя такой. Нет, нравишься любою!
Врезайся в память совершенный кадр:

Церквушка вечная в ужасном состоянье,
Дома белёсые – в метель их словно нет,
А там, где юг, сквозь снега колыханье
Струится лёгкий золотистый свет.

Дружок, не лай! И нежностей не надо.
Восторги и прыжки сегодня – суета.
Одно лишь ценно и достойно взгляда:
Вот этот снег. Вот эта красота...

Солнце красное сползло за синий лес.
На закате зелень туч видна.
В небе тишина и желтизна.
Подмосковье – родина чудес.

Даже новостроек караван
Нежен и сиренев в этот час.
Ель легко на горку взобралась,
Но соперничает с ней подъёмный кран.

Хочется побегать босиком
Вдоль дороги в голубой пыли.
Ветки сосен неприятности смели;
Каждый стебелёчек тут знаком.

Близ Чертанова всегда туман густой.
Позже он к Москве начнёт сползать…
Я не знаю, что такое благодать,
Но снисходит она здесь, у Кольцевой.

Как приволье шумит на юру!
Резким ветром всё поле объято.
Я от горя сгорю на ветру,
если Родине имя Утрата...

Горький ветер времён не замолк!
Не уходят ветра без возврата:
ветер поле покинуть не смог,
как и эти солдаты,

что легли, припадая к меже...
мать родная, иного не требуй –
на последнем душа рубеже –
перед Родиной, как перед Небом!

Расставанье вокзальное осенью...
он – на поезде «Питер-Москва»,
а она с расплетенными косами,
вновь в деревню, где глушь и тоска...

Не хватило чего-то последнего,
мимолетного, чтобы любить...
Бродят двое средь ветра осеннего,
не сумевшие песню прожить...

Дом, работа, забота, признание!
Тишь души не нарушат они...
Жаль, что поезд пришел с опозданием
к самой главной предзимней любви...

                     Моему отцу посвящается

Война водила широко –
От темных сопок Забайкалья
До стен Рейхстага –
                    полегло
так много братьев –

В пьедестал 
           теперь закованы они
Их подвиг – 
           в мраморную память,
А сердце воина болит,
Оно гореть не перестанет...

А мы, ну что ж, 
                   мы рождены, 
Чтоб знать и помнить
Непонятной, 
     какой-то памятью в крови,
С рожденья впитанной когда-то.

Нам не хватает лучших, их –
Дедов, дядьев – опоры русской...
И мы растим своих сынов,
Чтоб целость мира не нарушить.

Деревьям свойственна печаль,
Когда мороз плетёт узоры.
Седая мучается даль,
Ведя с позёмкой разговоры.
И торжествует зимний дух,
Как наждаком дерёт по коже.
Снега величественны тоже,
Но мимолётны, на беду.
В душе моей горит свеча:
Зима не вечна, вроде бури.
Примчится быстро белой пулей
И испарится, хохоча.

Когда остынут травы луговые,
На землю ляжет сумерек печать.
И вот тогда, наверное, впервые,
Захочется о чём-то помолчать.

Послушать тишину, потрогать дым тумана,
Запрятать в память яростный закат,
И месяц, что родился очень рано,
И речки говорливый перекат.

И, словно бы в награду за терпенье,
Природою подаренное мне,
Таинственное, чудное явленье,
Как облако родится на земле.

И эту даль, где в зареве лучистом
Заря с зарёй готова ночь качать.
…И в этом мире девственном и чистом
Мне хочется о многом помолчать.

Вьюн рубиновый дуб обвивает,
Отцветает последний цветок.
И мне душу мою согревает
Листьев жёлтых осенний вальсок.

Пропевают последние птицы
Акапельно - сентябрьский блюз.
И под песню их птичью мне снится,
Что сюда я так скоро вернусь.

Расстаёмся с тобой, всё же осень.
Не забыть мне твой рыжий наряд,
И величие стройных тех сосен,
Что на дачном участке стоят.

Вьюн рубиновый дуб обвивает,
Отцветает последний цветок.
И мне душу мою согревает
Листьев жёлтых осенний вальсок.

На старой карточке с потёртыми углами,
Где мама молодая-молодая, -
Счастливый старший брат прижался к маме.
У дочки в памяти она – другая:

Четыре первых года до войны
Перечеркнул один кошмарный день.
Там по дороге, где бегут они,
Скользит огромной хищной птицы тень.

Фашистский лётчик снова сделал круг,
Вот он опять у них над головой!
Укрыться негде: ширь полей вокруг,
Да рёв мотора и снарядов вой!

Песок дороги на зубах хрустит –
Накрыла мама дочку с головой.
Но только почему она молчит?
И не встаёт? И не бежит домой

От страшной птицы с дочкой на руках?
И что за пятна алые горят
На белой блузке в синих васильках?
О чём так плачет бабушка? И брат?

Потом брели по колкому жнивью…
Война отца и маму отняла.
И бабушка одна, за всю семью,
Их с братом поднимала, как могла…

Дочь держит карточку с потёртыми углами,
И выплывает боль далёких лет.
Пусть дочь сейчас в два раза старше мамы,
Но срока давности у этой боли нет!

Где-то у края Отчизны
В сладком краю голубики
На озере под скалою
Время истрачено было.
Небо в бездонные призмы
Ловит озёрные блики.
Всю городскую нелепость
Начисто дождиком смыло.

Белые чайки кружили,
Утки гнездились в заливах.
В гору карабкалась тропка,
Выполз из трещины вереск.
Вот как мы лето прожили
Там, где земля терпелива.
Там, где взволнованность – ересь.
Там, где со счастьем похлёбка!

Люблю я осенью в лесу
Зажечь костёр и руки греть.
И на тебя, когда ты рядом
Люблю без устали глядеть!

А ты глядишь и говоришь:
Опять уж осень наступила
А я задумчиво молчу
Да много осеней уж были.

Но кто подумал, что ты есть?
Но кто поверил, что ты рядом?
Любовь была, но уплыла
Судьба сказала: так и надо.

Сижу под дубом я один,
Костёр мой вот уж догорает.
Орёт ворона на дубу.
Чего она о жизни знает?

Вот если б тут была кукушка!
Я б с ней хотел поговорить:
«Скажи, кукушка-говорушка,
Ну, сколько мне осталось жить?»

Я посмотрел, который час –
Уж солнышко за лесом скрылось;
И я решил, что жизнь есть жизнь;
И не беда, что всё не сбылось.

Ох, осень! Я тебя люблю.
И ты когда-нибудь поймёшь!
Обнимешь красною листвою –
К себе навеки заберёшь…

В том сорок первом, в Сентябре,
Точнее первого числа,
Я первоклассник, ученик уже -
Сбылась заветная мечта.
Я «Азбуку» в картинках изучу,
И буду складывать слова,
И девочке записку напишу,
Что села справа от меня.
Косички, у которой за спиной
И челка аккуратная на лбу,
Глаза с искринкой озорной,
Стреляют в сторону мою.
Учиться буду лишь на пять,
Ее вниманье заслужу,
Из школы буду провожать,
Портфель до дома поднесу.
И вот учитель у стола.
С чего же будем начинать?
И слышим первые слова:
«Противогазы – примерять».
Одели маски. Еле дышим,
С одним резиновым лицом,
И шум в висках, и еле слышим,
И глаз не видно за стеклом.
И девочка, что приглянулась мне,
Исчезла вдруг в безликой массе,
Как – будто бы была во сне,
Не здесь, уже в военном классе.
Затем Блокада – плохо было.
И больно ныне вспоминать.
Такое память сохранила!
Одна Берггольц сумела описать.
И невозможно ярче изложить
Трагичности любого дня,
А я на Пискаревку не решусь сходить –
Боюсь там девочка, что села справа от меня.

Солнце шлепает по лужам,
Пешеходов обгоняя.
Облака уходят дружно.
Небо чистое сияет.
Стекла блещут отраженьем.
Окна распахнув проемы
Воздух тянут с наслажденьем -
Свежесть нового сезона.
Ускоряя плавный бег,
Весело журча в потоке,
Льется в прошлом белый снег
Исчезая в водостоке.
Мчат машины – катера.
Слух ласкает плеск волны.
И довольна детвора
Этим шалостям Весны.
День становится длинней.
Стрелки уж на час вперед.
Раньше с Солнцем над землей
Просыпается народ.
Скинув тяжесть из души,
Спрятав зимние одежды,
Распахнув глаза, спешит
В мир Весны, Любви, Надежды.

Я помню полутемный двор
рабочей улицы Таганской:
и детский визг, и женский спор,
и драки пьяных оборванцев.
И неприкаянных старушек,
все потерявших за войну,
и старый хлам взамен игрушек,
и обнаглевшую шпану.
И у кладбищенской ограды
игру голодной детворы,
и чувства первого отраду
незабываемой поры.
Напрасно взгляд тревожно ищет
ушедших дней знакомый след.
Стою одна на пепелище,
где ни двора, ни дома нет.
Давно проспект большой проложен,
он всё вокруг переменил.
Поверить было невозможно, –
как будто детство схоронил.

Война. Война такая птица:
Она не любит тишины,
А ей бы кровушки напиться
И... улететь среди весны.

Дана команда: «ОТ ВИНТА».
Вот выползает самолет.
(Печально манит высота),
Груз военный «ДВЕСТИ».
Суть печальна и грустна.
Ужасные, дурные вести
Несет разлучница-война.
В железных пиджаках,
Пять ребяток - человек.
Мотор медведицей ревёт.
Они со свечкою в руках,
Их судьба заснуть навек.

На священной Московской земле
храм воздвигнут Борису и Глебу.
Распростёр свои руки он к небу,
тень видна аж на крышах в Кремле.

Это наш, это Зюзинский храм,
в честь князей благородных построен.
Храм-спаситель, защитник и воин,
быть в бессмертии этим стенам.

И спешат в божий храм ходоки
из Сибири, Урала, Алтая
Как дороги к Творцу далеки!
Только вера их в Бога святая

И позволит пройти трудный путь,
и позволит с дороги не сбиться,
праху светлых князей поклониться,
осеняя крещением грудь.

Я – уралец с Великой Перми
книгу жизни во храме листаю,
на твою доброту уповаю –
бедных, страждущих, Боже, прими.

Все знают, что маленькую серенькую птичку, распевающую весной в наших лесах и садах, зовут соловей, но мало кто знает, почему дали ему такое имя. И кто? Да и не имя это вовсе, а ...
Давно это было. В один весенний, солнечный день, когда Творец всего сущего на Земле создавал наш мир. Утомлённый работой, Он вытер пот со лба и с удовольствием посмотрел на цветущую вишню, только что очнувшуюся ото сна, и всю трепетавшую от радости пробуждения в этом море света. Она Ему так понравилась, что Он решил поговорить с ней, но ведь известно, что деревья не говорят. Тогда Он обратил внимание на маленькую серенькую птичку, которая широко открывала рот, но ничего не пела и не говорила.
Просто Он еще не научил её этому.
Птичка подсела ближе, старательно раскрыла клюв. И Он разрешил душе вишни входить весной в эту птичку и рассказывать Ему свои весенние новости птичьим языком. Птичка запела, и, c этих пор, весь мир, покорённый её голосом, с восхищением слушает весенний разговор вишни с Творцом.
Влюблённые в это время перестают хвалить друг друга, замолкают, и переходят на волшебный язык прикосновений, а поэты, в отчаянии перед мастерством певца, рвут свои вирши, а один из них в порыве белой зависти, глядя на маленькую серенькую птичку, воскликнул:
– Господи, как внешность обманчива!
И сочинил в честь певца самое короткое стихотворение на русском языке, состоящее только из двух слов.
На первой строке он написал слово "СОЛО", и поставил многоточие. А наискось, на второй строке слово "ВЕЙ" с восклицательным знаком, что в переводе на прозу означает: "весенний разговор о любви цветущей вишни с Творцом всего сущего на Земле на птичьем языке".
А маленькую серую птичку, похожую на воробья, с тех пор в России так и зовут: СОЛОВЕЙ. Хотя и не имя это вовсе, а самое короткое стихотворение на русском языке, состоящее только из двух слов:
СОЛО............
......ВЕЙ!